info@baikalib.ru
Мой друг Батожабай
Для сборника "Ученое слово о классике бурятской литературы Д.О. Батожабае и воспоминания его современников"
Николай Ершов (1925–2002)
писатель, сценарист и переводчик романа «Горные орлы»
МАТЕРИАЛЫ
Об ушедших не говорят худо. Но искренняя печаль с полуправдой несовместима, мера правды в печали намного больше, чем в радости. Был он неуемный, неуютный, неудобный, неуправляемый, совсем-совсем неизящный. Он способен был обидеть ни за что ни про что, способен был в любую дверь вломиться…
Но правда и то, что был он скромен до застенчивости. Говорить комплименты Батожабаю нельзя было, он воспринимал их как непристойность, он тут же принимался их опровергать. За четверть века нашего знакомства и в прежние времена, и в последнюю нашу встречу в Улан-Удэ летом прошлого года я не раз думал: как он красив!
…Пестрая воскресная толпа на улице. Он идет в коротком синем плаще, а над толпой видна издалече его седая голова. Седина Батожабая была снежно-белой, она отбрасывала свет на лицо, от этого света он молод был, казался ничуть не старше, чем тогда, в студенчестве.
…У него на балконе жили и выводили птенцов голуби. К нему приходили все, кто хотел, и всем он щедро расточал свое гостеприимство, подчас не зная даже, кто его гости. Шахматы любил, как, впрочем, все буряты – этому в свое время дивились еще ссыльные декабристы. Проигрывать не любил. И смех и грех: в трудном положении он пускался на самые отчаянные авантюры, надеясь ошарашить ими противника и перехватить инициативу. А не помогало – так хитрил, ловчил, спорил. И усмехнешься невольно – ребенок!
При сотворении Батожабая природа, как видно, была в состоянии беззаботности. В квашне теста меду она примешала полынной горечи, добавила пряностей, да земли, да воды из всех ее родников, да осколок дикой скалы, истолченной в песок, да невесть еще что такое же, одно с другим несовместное. И вышло творение, которое не вдруг сообразишь, на какую полку положить и с чем сопоставить. Это произошло летом в 1921 году в Агинском национальном округе Читинской области, в улусе Догой.
Ему бы, уродившемуся богатырем, табуны гонять по степи, железо ковать, руду копать, а он стал артистом. Артист музыкально-драматического театра Батожабай участвовал в первой декаде бурятского искусства в Москве в 1940 году.
А в войну он был летчиком. Ему бы по характеру в истребителях быть, да, как видно, тесная кабина тогдашнего истребителя была не по росту ему. Он служил в авиации дальнего действия командиром экипажа. Многие тысячи тонн смертоносного груза обрушил на головы фашистов молодой летчик Батожабай. Смерть, что ни день, витала над его головой, маячила впереди на расстоянии протянутой руки, подбиралась сзади, доносилась с земли от зенитных батарей. Но недаром пелось в одной из песен той поры: «Смелый к победе стремится, смелого любит народ, смелого пуля боится, смелого штык не берет».
Сейчас война ушла в далекое воспоминание для ее участников, стала легендой для нового поколения. Прошлым летом в Улан-Удэ несколько человек из молодых говорили мне, будто бы сговорившись: невозможно представить, что вот этот седой Батожабай был когда-то летчиком. Уже в конце войны над Карпатами его самолет сбили. Командир распорядился покинуть машину, вслед за штурманом последним выбросился с парашютом.
Довоенное занятие Батожабая стало теперь не по нем, опыт войны и зрелость духа понуждали его на дело, которое захватило бы всю его натуру, им самим до конца не постигнутою. Он стал писать. В наши дни, слава богу, почти не встретишь невежду, который утверждал, что писательство – род забавы. И все же в полной мере не всякий понимает, до какой степени оно, писательство, не забава. Это каторжный труд, особенно в прозе, в драматургии да в таких жанрах, как историческая эпопея или, казалось бы, нет ничего легче – комедия. Неудачи не смущали его. Внутренний зов к слову был настойчив в нем, навстречу призванию своему он шел, как через бурелом, напрямик.
Все, кому довелось учиться в Литературном институте в пятидесятых годах, помнят рослого бурята Батожабая, его громогласный саркастический смех и неожиданно мягкое рукопожатие. Но редко кто знал тогда, что этот весельчак по десяти часов кряду просиживает в научном зале Ленинской библиотеки, изучая историю Востока, историю войн, тайной дипломатии и политических движений конца прошлого века. Замысел его был серьезен и значителен.
Понятен единичный творческий порыв художника. Понятен и долгий труд над одним произведением. Но удивительна целенаправленность в сочетании с работой над пьесами одноактными и многоактными, над сценариями, повестями и рассказами. В свое время сатирическая комедия Батожабая «Ход конем» обошла многие театры у нас и за границей, памятны и сейчас фильмы «Песня табунщика», «Золотой дом». В 1959 году на второй декаде бурятской литературы в Москве Батожабай был премьером.
А главное дело в жизни тем временем вершилось. Трилогии «Похищенное счастье», законченной в 1965 году, суждено было стать вехой в развитии бурятской национальной культуры, она переведена была на многие языки у нас и за рубежом.
Переводить Батожабая – дело нелегкое и непростое, сначала надо к нему «подобрать ключи». Роман о событиях гражданской войны в Сибири – еще один в ряду множества. Но что это за роман такой, если в нем нет главного героя, нет единого сюжетного действия, если он распадается на отдельные эпизоды? А что, если вовсе и не роман этот роман? Если он, к примеру… ПОЭМА? Вот он, ключ! Попробуем – подходит ли, отворится ли ларчик. Отворился, и видим: множество людей, много авантюрности, много крови и нежности; много познавательности, открытой трибунной публицистики, много красок и пестроты рядом с резкой черно-белой светотенью; откровенные злодеи соседствуют здесь с возвышенными героями, как в эпосе. Все как в поэме, Батожабай есть Батожабай. Если своеобразное дарование этого художника свести к лаконичному определению, я предложил бы такое – ЯРОСТНЫЙ РОМАНТИЗМ. Куда он направлен? А в ту же, в одну сторону – на прославление нашего великого народа, на страстную непримиримость к ее врагам. И возведенная в СТЕПЕНЬ страсти, эта направленность способна сотворить неожиданное: первозданная романтика революции будоражит, зовет, возвышает.
Давно известно: чем выразительнее личность писателя, тем в большей степени его герои похожи на него, и на родителя своего. Вспомним парадокс Флобера: «Мадам Бовари – это я». Многострадальный богатырь Аламжи, Ван Тумэр, разбойник, бурятский Робин Гуд из «Похищенного счастья», доблестный Бата Нава из настоящей книги – это все он же, Батожабай, сын своего народа.
Друзей у него было повсюду. Были у него и недоброжелатели, не без этого. К друзьям тяготел душою, врагам отвечал не злом, а только работой: хотели бы меня «задвинуть», ан, вот я, попробуйте со мной не считаться! Вспоминается его рассуждение: «Что поднимает в воздух тяжелый самолет? Чем больше скорость движения, тем больше сопротивление. А все это вместе создает подъемную силу. Вот из чего полет! Они не понимают этого, ха-ха-ха! А я понимаю, я летчик…»
Полет его будет длиться долго, хотя 23 сентября 1977 года он умер. Был благодатный осенний день. Опадающая листва золотом устилала дорогу к его теперь уже вечному пристанищу. Закрылись двери всех магазинов, несчетное множество людей вышли проводить в последний день своего любимца. Счастлив тот, кто, уйдя из жизни, не умер, а воплотился «в пароходы, строчки и другие долгие дела». Книги Батожабая будут жить.
Но правда и то, что был он скромен до застенчивости. Говорить комплименты Батожабаю нельзя было, он воспринимал их как непристойность, он тут же принимался их опровергать. За четверть века нашего знакомства и в прежние времена, и в последнюю нашу встречу в Улан-Удэ летом прошлого года я не раз думал: как он красив!
…Пестрая воскресная толпа на улице. Он идет в коротком синем плаще, а над толпой видна издалече его седая голова. Седина Батожабая была снежно-белой, она отбрасывала свет на лицо, от этого света он молод был, казался ничуть не старше, чем тогда, в студенчестве.
…У него на балконе жили и выводили птенцов голуби. К нему приходили все, кто хотел, и всем он щедро расточал свое гостеприимство, подчас не зная даже, кто его гости. Шахматы любил, как, впрочем, все буряты – этому в свое время дивились еще ссыльные декабристы. Проигрывать не любил. И смех и грех: в трудном положении он пускался на самые отчаянные авантюры, надеясь ошарашить ими противника и перехватить инициативу. А не помогало – так хитрил, ловчил, спорил. И усмехнешься невольно – ребенок!
При сотворении Батожабая природа, как видно, была в состоянии беззаботности. В квашне теста меду она примешала полынной горечи, добавила пряностей, да земли, да воды из всех ее родников, да осколок дикой скалы, истолченной в песок, да невесть еще что такое же, одно с другим несовместное. И вышло творение, которое не вдруг сообразишь, на какую полку положить и с чем сопоставить. Это произошло летом в 1921 году в Агинском национальном округе Читинской области, в улусе Догой.
Ему бы, уродившемуся богатырем, табуны гонять по степи, железо ковать, руду копать, а он стал артистом. Артист музыкально-драматического театра Батожабай участвовал в первой декаде бурятского искусства в Москве в 1940 году.
А в войну он был летчиком. Ему бы по характеру в истребителях быть, да, как видно, тесная кабина тогдашнего истребителя была не по росту ему. Он служил в авиации дальнего действия командиром экипажа. Многие тысячи тонн смертоносного груза обрушил на головы фашистов молодой летчик Батожабай. Смерть, что ни день, витала над его головой, маячила впереди на расстоянии протянутой руки, подбиралась сзади, доносилась с земли от зенитных батарей. Но недаром пелось в одной из песен той поры: «Смелый к победе стремится, смелого любит народ, смелого пуля боится, смелого штык не берет».
Сейчас война ушла в далекое воспоминание для ее участников, стала легендой для нового поколения. Прошлым летом в Улан-Удэ несколько человек из молодых говорили мне, будто бы сговорившись: невозможно представить, что вот этот седой Батожабай был когда-то летчиком. Уже в конце войны над Карпатами его самолет сбили. Командир распорядился покинуть машину, вслед за штурманом последним выбросился с парашютом.
Довоенное занятие Батожабая стало теперь не по нем, опыт войны и зрелость духа понуждали его на дело, которое захватило бы всю его натуру, им самим до конца не постигнутою. Он стал писать. В наши дни, слава богу, почти не встретишь невежду, который утверждал, что писательство – род забавы. И все же в полной мере не всякий понимает, до какой степени оно, писательство, не забава. Это каторжный труд, особенно в прозе, в драматургии да в таких жанрах, как историческая эпопея или, казалось бы, нет ничего легче – комедия. Неудачи не смущали его. Внутренний зов к слову был настойчив в нем, навстречу призванию своему он шел, как через бурелом, напрямик.
Все, кому довелось учиться в Литературном институте в пятидесятых годах, помнят рослого бурята Батожабая, его громогласный саркастический смех и неожиданно мягкое рукопожатие. Но редко кто знал тогда, что этот весельчак по десяти часов кряду просиживает в научном зале Ленинской библиотеки, изучая историю Востока, историю войн, тайной дипломатии и политических движений конца прошлого века. Замысел его был серьезен и значителен.
Понятен единичный творческий порыв художника. Понятен и долгий труд над одним произведением. Но удивительна целенаправленность в сочетании с работой над пьесами одноактными и многоактными, над сценариями, повестями и рассказами. В свое время сатирическая комедия Батожабая «Ход конем» обошла многие театры у нас и за границей, памятны и сейчас фильмы «Песня табунщика», «Золотой дом». В 1959 году на второй декаде бурятской литературы в Москве Батожабай был премьером.
А главное дело в жизни тем временем вершилось. Трилогии «Похищенное счастье», законченной в 1965 году, суждено было стать вехой в развитии бурятской национальной культуры, она переведена была на многие языки у нас и за рубежом.
Переводить Батожабая – дело нелегкое и непростое, сначала надо к нему «подобрать ключи». Роман о событиях гражданской войны в Сибири – еще один в ряду множества. Но что это за роман такой, если в нем нет главного героя, нет единого сюжетного действия, если он распадается на отдельные эпизоды? А что, если вовсе и не роман этот роман? Если он, к примеру… ПОЭМА? Вот он, ключ! Попробуем – подходит ли, отворится ли ларчик. Отворился, и видим: множество людей, много авантюрности, много крови и нежности; много познавательности, открытой трибунной публицистики, много красок и пестроты рядом с резкой черно-белой светотенью; откровенные злодеи соседствуют здесь с возвышенными героями, как в эпосе. Все как в поэме, Батожабай есть Батожабай. Если своеобразное дарование этого художника свести к лаконичному определению, я предложил бы такое – ЯРОСТНЫЙ РОМАНТИЗМ. Куда он направлен? А в ту же, в одну сторону – на прославление нашего великого народа, на страстную непримиримость к ее врагам. И возведенная в СТЕПЕНЬ страсти, эта направленность способна сотворить неожиданное: первозданная романтика революции будоражит, зовет, возвышает.
Давно известно: чем выразительнее личность писателя, тем в большей степени его герои похожи на него, и на родителя своего. Вспомним парадокс Флобера: «Мадам Бовари – это я». Многострадальный богатырь Аламжи, Ван Тумэр, разбойник, бурятский Робин Гуд из «Похищенного счастья», доблестный Бата Нава из настоящей книги – это все он же, Батожабай, сын своего народа.
Друзей у него было повсюду. Были у него и недоброжелатели, не без этого. К друзьям тяготел душою, врагам отвечал не злом, а только работой: хотели бы меня «задвинуть», ан, вот я, попробуйте со мной не считаться! Вспоминается его рассуждение: «Что поднимает в воздух тяжелый самолет? Чем больше скорость движения, тем больше сопротивление. А все это вместе создает подъемную силу. Вот из чего полет! Они не понимают этого, ха-ха-ха! А я понимаю, я летчик…»
Полет его будет длиться долго, хотя 23 сентября 1977 года он умер. Был благодатный осенний день. Опадающая листва золотом устилала дорогу к его теперь уже вечному пристанищу. Закрылись двери всех магазинов, несчетное множество людей вышли проводить в последний день своего любимца. Счастлив тот, кто, уйдя из жизни, не умер, а воплотился «в пароходы, строчки и другие долгие дела». Книги Батожабая будут жить.
Мастер слова
Для сборника "Ученое слово о классике бурятской литературы Д.О. Батожабае и воспоминания его современников"
Николай Дамдинов (1932—1999)
бурятский поэт, Народный поэт Бурятской АССР
I
Кажется, я учился тогда на втором курсе Литинститута. В один из дней я увидел в коридоре высокого, с седой головой, бурята. Это был Батожабай, поступивший на первый курс. Он оживленно разговаривал с собеседником, заразительно смеялся, был в отличном настроении. Никто нас друг другу не представил. Знакомиться на первых порах мы не спешили.
Позже знакомство все же состоялось. Учась на четвертом курсе, я даже делал подстрочный перевод его повести «Кто твой учитель?». Даширабдан Батожабай устроил так, что Детгиз, для которого делался подстрочник, заключил со мной договор. Завершив подстрочный перевод, я получил соответствующее вознаграждение. Сходил в магазин, купил себе костюм. На оставшуюся сумму, помнится, мы с Батожабаем хорошо пообедали в кафе на Никитской, недалеко от кинотеатра повторного фильма.
…Улан-Удэ. Я работаю в Союзе писателей. Батожабай, приехав после окончания института, сначала находился на творческой работе (завершил трилогию), потом одно время работал в редакции газеты «Буряад үнэн», ушел оттуда. Мы с ним в Улан-Удэ, естественно, встретились как старые друзья по институту.
Однажды директор Бурятского театра драмы Цырен Аюржанаевич Балбаров спросил меня:
- Нашему театру нужен заведующий литературной частью. Нужен писатель, знающий дело. Кого Союз писателей мог бы рекомендовать?
Когда я назвал Даширабдана Батожабая, Цырен Аюржанаевич воскликнул:
- В самом деле! Ну, конечно, он. Переговорю с ним.
Вскоре Даширабдан Одбоевич стал работать в Бурятском театре драмы – заведующим литературной частью. Театр он любил самозабвенно. И в театре его любили. В Бурятском театре драмы он работал до конца своей жизни.
II
Мне давно хотелось попробовать свои силы в драматургии
Должен признаться: в разное время я несколько раз садился за стол с намерением «выдать пьесу», но у меня не получалось. И только в 1967 году я, в очередной раз взявшись за пьесу, понял, что материал начал поддаваться.
За несколько месяцев я написал пьесу на современную пьесу – «Давнее дело». Отнес Даширабдану Батожабаю, работавшему заведующим литературной частью Бурятского театра драмы. Батожабай давно агитировал меня писать пьесу. Он обрадовался, взял почитать.
Дня через два мы встретились. «Пьеса пока не получилась», - прямо сказал Батожабай.
- Почему?
- Сейчас объясню.
И он сказал следующее. Тема хорошая, судьба бывшего фронтовика, не совсем понятого в родном селе, интересна, поучительна. Но главный недостаток пьесы – нет действия, сиюминутного, на глазах зрителя совершающегося действия. Рассказы о прошлом, воспоминания занимают слишком много места. Так нельзя писать пьесу. В пьесе должны сталкиваться характеры, в пьесе должно происходить действие. Но пьесу можно спасти. Этот же материал можно «перелопатить». Работы много, но сделать надо.
Еще в годы учебы в Литинституте мы привыкли прямо говорить истину друг другу в глаза. Тем не менее, меня сильно задели эти замечания. Я-то считал, что пьеса написано хорошо. И стал доказывать свою правоту.
- Я сказал то, что думаю. Не забывай, у меня есть опыт работы над пьесами, - ответил мне Батожабай.
И мы расстались. Я унес папку с пьесой. В душе скребло: я чувствовал, что неправ. Дня через три я пришел в театр к Батожабаю, сказал, что замечания справедливы, и я сажусь «перелопачивать» пьесу.
Месяца два я напряженно работал. И принес в театр новый вариант. Батожабай быстро прочитал и обрадованно сказал:
- Теперь можно выходить с этой пьесой на читку перед коллективом театра.
Состоялась читка. Впервые я читал в театре свою пьесу. Артисты встретили мою пьесу тепло. Меня обрадовало то, что они хвалили язык пьесы.
III
Встречаются писатели, которые покоряют вас устным рассказом (откуда что берется!), но в написанном виде их повествование производит меньшее впечатление. И, наоборот, писатель, чья устная речь ничем, казалось бы, не блещет, в письме оказывается тонким стилистом: он много работает над словом за письменным столом, фразу он переделывает по многу раз, упорно добиваясь наиболее точного и выразительного ее звучания.
Даширабдан Батожабай счастливо сочетал в себе эти два не так уж часто совмещающихся дара. Устная бурятская речь у него была богатейшая. И юмор, и сарказм, и патетика, и лирика – все у него находило складное, яркое выражение. А какие меткие характеристики давались писателем людям! Он так умел – безобидно, но рельефно – выпятить смешные стороны характера людей, что я часто смеялся до слез при его монологах.
Многоцветная, богатая устная речь Батожабая переносилась им на страницы его книг без потерь. Безошибочное чутье языка не подводило писателя, когда он отстукивал на машинке страницы нового произведения. Почему я говорю: «не подводило»? Батожабай в большинстве случаев прямо набело писал. Тому были две причины. Первая: он принадлежал к разряду писателей, которые сначала в голове обдумывают произведение во всех подробностях, после чего остается чисто техническая сторона – отстучать на машинке. Вторая причина: писатель жил в основном профессиональным трудом, на переделывания и переписывания у него, по существу, времени не оставалось. И тут его действительно выручало тончайшее чутье языка.
Даширабдан Батожабай писал повести, романы, пьесы, киносценарии. Хотя он радовался, как новичок, каждой постановке своей пьесы в театре, я все же должен сказать, что Батожабай, как мастер, как художник слова, наиболее ярко выразил себя в повестях и романах. На романе «Похищенное счастье» подрастающее поколения республики будут учиться бурятскому языку во всем его богатстве и тонкостях.
Мы часто с ним бывали друг у друга дома, проводили долгие часы в задушевных беседах. Думаю, что я многому научился у Батожабая в работе над словом, особенно над диалогом.
IV
Вспоминаю, как находясь однажды в Кудара-Сомоне, мы с Батожабаем оказались в трудном финансовом положении. Командировочные израсходованы. Проснулись утром, голова болит, свет не мил.
В столовой – чай, булочки.
- Нет, так дело не пойдет, - решает Батожабай и говорит водителю: - Надо заправить машину. А там видно будет.
Поехали на окраину села. Недалеко от заправочной – аккуратный домик. Вошли. Бурятская семья. Хозяйка и хозяин гостей не ждали, потому встретили нас сдержанно.
После обмена традиционными словами привета Даширабдан Одбоевич задает хозяевам неожиданный вопрос:
- А вы давно из Монголии-то? Находились там сколько лет?
Хозяин с хозяйкой удивленно переглядываются. Хозяин, осторожно кашлянув:
- В Монголии-то… четыре года жили.
Лицо хозяйки озаряется улыбкой:
- Муж, как передовик-механизатор… командировка… вспомним – радуемся. В нашем советском посольстве на приемах бывали. Да вы раздевайтесь, проходите.
И, даже не спрашивая, кто мы такие, хозяева забегали по квартире. Пока муж доставал с полки фотоальбом, жена стала хлопотать около печки.
- Молотов в тот год послом приехал в Улан-Батор. Ну, когда Хрущев победил их. Вот он, Молотов, посол, видите: посередине. А вот мы тут.
Своим вопросом Батожабай, очевидно, пробудил в хозяевах ворох воспоминаний.
Не прошло и получаса, как мы сидели за столом. Хозяин разливал водку, перед нами дымилось вареное мясо. И, самое главное, шел интересный, со смехом и шутками, разговор.
- Скажите, как вы узнали, что мы жили в Монголии? – спросил хозяин, повернувшись к Батожабаю.
- А сундук-то, - указал в угол Батожабай. – Узоры-то монгольские. И чемодан, вот тот, явно монгольский.
- Ну и зоркий глаз у вас! Как у ясновидца! – восхищенно воскликнула хозяйка.
Зашли мы к этой чете незнакомыми людьми, уезжали, став им друзьями. Батожабай всегда находил с народом общий язык. Везде, где он хоть раз побывал, после него оставались воспоминания о его остроумии, находчивости, общительности. Яркая была личность, могучий талант.
Большой человек
Для сборника "Ученое слово о классике бурятской литературы Д.О. Батожабае и воспоминания его современников"
Семен Руфов (1927–2016)
поэт, прозаик, очеркист-эссеист и переводчик. Народный писатель РС (Я)
Был апрель 1963 года. В ту пору я учился в Москве, на последнем курсе Литературного института.
Из того многого, и хорошего, и плохого, что было в моей жизни, трудно с первого раза, как и любому, выбрать самое-самое, но что касается литинститутских лет, нет сомнений – это были самые светлые годы моей жизни, и не только потому, что я, парень из маленького якутского поселка, сын и внук неграмотных таежников, скотоводов, открывал большой мир, впитывал знания, цивилизацию, культуру человеческую в одном из прекраснейших учебных заведений нашей страны, но и потому, что здесь посчастливилось мне познакомиться с необычайными, талантливыми людьми разных национальностей и назвать их друзьями. Об одном из них и хочу рассказать…
Как-то раз, возвращаясь с занятий, я увидел – стоит у дверей общежития человек, так похожий на якута, что я невольно сбавил ход – засмотрелся. Незнакомец что-то сказал быстро-быстро, как мне послышалось: «Байаган-тай-ийэгэнтэй-дюрагантай».
- Если вы говорите мне, то должен сообщить, что я не понял даже полслова, - ответил я.
- Какой национальности?
- Якут.
- О! – незнакомец заулыбался, показывая желтые зубы заядлого курильщика, и стал хлопать меня по плечу. Он был росл, сед и моложав. – Да ты почти мой земляк! Соседи мы! Я бурят. Писатель Даширабдан Батожабай. Может, слыхал когда-нибудь?
Мне не хотелось огорчить его, и я замялся, затрудняясь что-либо сказать.
- «Золотой дом». Видели такой фильм? А «Песня табунщика»?
- Видел! Видел! – чуть не закричал я. – Отличная была картина!
- Так вот, сценарии этих фильмов написал я, - голос у нового знакомого был хрипл. – Мы с женой остановились в вашем общежитии. Надолго. Так что заходи к нам.
Он ушел, и я вспомнил, что раньше слышал о нем – рассказывали парни из Бурятии. Он когда-то учился в нашем институте. Вспомнилась и веселая цветная картина «Песня табунщика» - она имела у зрителей большой успех. Там парень бурят, прекрасный певец в самодеятельности, едет в Москву поступать в консерваторию, но не попадает и становится московским милиционером.
После различных приключений, большей частью смешных и веселых, - а парень все время упорно пытается овладеть секретами певческого мастерства, в милицейской самодеятельности – его, наконец, замечают, и перед ним открываются двери консерватории, венца его мечтаний…
Вскоре мы с Батожабаем сдружились – не разлей вода, куда он, туда и я. Про меня не скажешь – малыш, но и Батожабай роста был саженного. Живой, веселый, душа нараспашку – он нравился людям, и люди нравились ему. Вот только человека встретил, а посмотришь через минуту – глазам не поверишь: ну совсем как старые друзья, шутят, смеются и Батожабай по неистребимой своей привычке хлопает того по плечу.
Среди дорогих мне книг, подаренных самими авторами, есть и его две…
Он не вошел, он прямо-таки ворвался в мою комнату.
- Чего дрыхнешь? Сегодня же у тебя экзамен, государственный! – заорал.
- Да…
- А ну вставай, вставай! И, чтоб сдал хорошо, вот тебе – дарю первую книгу своего романа. На украинском языке.
Взял «Украдене щастя». Не понял.
Прихожу вечером – сидит Батожабай в моей комнате.
- Ну как? – спрашивает.
- Пять.
- В таком случае, держи вот и эту. Уже на русском языке.
Взял. Так вот что оно означает-то! «Украдене щастя» - «Похищенное счастье»!..
Лишь через некоторое время я прочел все три книги эпического романа Батожабая «Похищенное счастье». Перед читателем разворачивается широкая панорама дореволюционной жизни бурят, с глубоким знанием описывается жизнь и быт народов Монголии, Тибета… Роман кончается событиями, предшествовавшими гражданской войне.
Батожабай развеял по ветру, по друзьям все свои деньги. Добрался до моих.
- Домой мне надо, - робко попробовал я сопротивляться. – Жена, дети…
Да куда там! Разве устоишь против Батожабая?
- Ты что, не знаешь, что у нас юбилей?! Сорок лет автономии! В общем, едешь со мной. Посмотришь, как мы живем. Гостем будешь дорогим. Это ж случай! Узнать друзей, соседей, родственников! Не вздумай отказываться. Под ручку будем водить!
А у меня уже рот до ушей, и бумажник сую ему: бери, бери.
В ту пору в Литинституте училось много бурят: Бато Пурбуев, Доржи Эрдынеев, Матвей Осодоев, Барадий Мунгонов – белолицый, тихий, автор романа «Хилок наш бурливый». Изредка залетал, как звезда, сошедшая на время с пути, Дондок Улзытуев, недавно окончивший институт, растущий поэт. Он дружил с Евгением Евтушенко.
Из того многого, и хорошего, и плохого, что было в моей жизни, трудно с первого раза, как и любому, выбрать самое-самое, но что касается литинститутских лет, нет сомнений – это были самые светлые годы моей жизни, и не только потому, что я, парень из маленького якутского поселка, сын и внук неграмотных таежников, скотоводов, открывал большой мир, впитывал знания, цивилизацию, культуру человеческую в одном из прекраснейших учебных заведений нашей страны, но и потому, что здесь посчастливилось мне познакомиться с необычайными, талантливыми людьми разных национальностей и назвать их друзьями. Об одном из них и хочу рассказать…
Как-то раз, возвращаясь с занятий, я увидел – стоит у дверей общежития человек, так похожий на якута, что я невольно сбавил ход – засмотрелся. Незнакомец что-то сказал быстро-быстро, как мне послышалось: «Байаган-тай-ийэгэнтэй-дюрагантай».
- Если вы говорите мне, то должен сообщить, что я не понял даже полслова, - ответил я.
- Какой национальности?
- Якут.
- О! – незнакомец заулыбался, показывая желтые зубы заядлого курильщика, и стал хлопать меня по плечу. Он был росл, сед и моложав. – Да ты почти мой земляк! Соседи мы! Я бурят. Писатель Даширабдан Батожабай. Может, слыхал когда-нибудь?
Мне не хотелось огорчить его, и я замялся, затрудняясь что-либо сказать.
- «Золотой дом». Видели такой фильм? А «Песня табунщика»?
- Видел! Видел! – чуть не закричал я. – Отличная была картина!
- Так вот, сценарии этих фильмов написал я, - голос у нового знакомого был хрипл. – Мы с женой остановились в вашем общежитии. Надолго. Так что заходи к нам.
Он ушел, и я вспомнил, что раньше слышал о нем – рассказывали парни из Бурятии. Он когда-то учился в нашем институте. Вспомнилась и веселая цветная картина «Песня табунщика» - она имела у зрителей большой успех. Там парень бурят, прекрасный певец в самодеятельности, едет в Москву поступать в консерваторию, но не попадает и становится московским милиционером.
После различных приключений, большей частью смешных и веселых, - а парень все время упорно пытается овладеть секретами певческого мастерства, в милицейской самодеятельности – его, наконец, замечают, и перед ним открываются двери консерватории, венца его мечтаний…
Вскоре мы с Батожабаем сдружились – не разлей вода, куда он, туда и я. Про меня не скажешь – малыш, но и Батожабай роста был саженного. Живой, веселый, душа нараспашку – он нравился людям, и люди нравились ему. Вот только человека встретил, а посмотришь через минуту – глазам не поверишь: ну совсем как старые друзья, шутят, смеются и Батожабай по неистребимой своей привычке хлопает того по плечу.
Среди дорогих мне книг, подаренных самими авторами, есть и его две…
Он не вошел, он прямо-таки ворвался в мою комнату.
- Чего дрыхнешь? Сегодня же у тебя экзамен, государственный! – заорал.
- Да…
- А ну вставай, вставай! И, чтоб сдал хорошо, вот тебе – дарю первую книгу своего романа. На украинском языке.
Взял «Украдене щастя». Не понял.
Прихожу вечером – сидит Батожабай в моей комнате.
- Ну как? – спрашивает.
- Пять.
- В таком случае, держи вот и эту. Уже на русском языке.
Взял. Так вот что оно означает-то! «Украдене щастя» - «Похищенное счастье»!..
Лишь через некоторое время я прочел все три книги эпического романа Батожабая «Похищенное счастье». Перед читателем разворачивается широкая панорама дореволюционной жизни бурят, с глубоким знанием описывается жизнь и быт народов Монголии, Тибета… Роман кончается событиями, предшествовавшими гражданской войне.
Батожабай развеял по ветру, по друзьям все свои деньги. Добрался до моих.
- Домой мне надо, - робко попробовал я сопротивляться. – Жена, дети…
Да куда там! Разве устоишь против Батожабая?
- Ты что, не знаешь, что у нас юбилей?! Сорок лет автономии! В общем, едешь со мной. Посмотришь, как мы живем. Гостем будешь дорогим. Это ж случай! Узнать друзей, соседей, родственников! Не вздумай отказываться. Под ручку будем водить!
А у меня уже рот до ушей, и бумажник сую ему: бери, бери.
В ту пору в Литинституте училось много бурят: Бато Пурбуев, Доржи Эрдынеев, Матвей Осодоев, Барадий Мунгонов – белолицый, тихий, автор романа «Хилок наш бурливый». Изредка залетал, как звезда, сошедшая на время с пути, Дондок Улзытуев, недавно окончивший институт, растущий поэт. Он дружил с Евгением Евтушенко.
Дондок Улзытуев, бурятский поэт, поэт-лирик (1936—1972)
Так вот, после Батожабая он заходит ко мне и говорит:
- Ты правильно решил – поехать домой через нас. Ты знаешь, что такое байкальский омуль? Это же!.. – вытянул руки, не нашел слов, только покачал головой, зажмурившись, - черт знает что такое! А жирный-то, жирный какой!.. Одним словом, одолжи мне шестьдесят рублей! Верну, когда у меня будешь гостить!
Я и ему последние деньги – на….
Дни летели, «как птицы». До Москвы уже дошел шум празднеств, грохочущих в Бурятии, а гонорар Батожабая, на который мы так надеялись, застрял где-то в недрах издательства. Я загрустил, в кармане не было даже копейки, до дома, где терпеливо ждали непутевого отца позабытые, позаброшенные им дети, было несколько тысяч километров, а за окном неслась, как на вороных, яркая, шумная столичная жизнь, которая в эти дни безделья, наступившие после напряженной учебы, уже порядком надоела… Вот бы встать спозаранку, выйти из шалаша, умыться холодной озерной водой, раздвигая густую траву у берега, потом начать косьбу, пока роса и когда так легко и приятно косится!..
Батожабай не унывал…
- Как же он написал столько книг? Лично я за три месяца ни разу не видел его за столом, - спросил я как-то раз у его жены Лхамасу.
- Это у него разрядка, - Лхамасу была спокойна. – Потом как сядет – днем и ночью пишет.
- А он вообще ест когда-нибудь?
- Действительно, - улыбнулась Лхамасу. – Но все же ходит, живой вроде…
Вскоре общежитие опустело, стало еще скучнее. Лхамасу не вылезает из комнаты, все книжки читает, а мы с Батожабаем носимся по Москве, как жеребцы, отбившиеся от табуна, но будущее все равно темно и мрачно. Батожабай, и тот начал сдавать, а про меня уж и нечего говорить.
Стали сны нехорошие сниться… Как вдруг однажды Батожабай дергает меня за руку.
- Вставай, дружище! Гонорар я получил! Купил билеты! Вылетаем!
…Прощай, белокаменная! Прощай, родная! Когда еще доведется пройтись, прошагать по твоим улицам? Отец семьи, получивший диплом еще 18 июня, наконец-то вылетает – 11 июля, да и то не прямо домой, а через Бурятию…
Самолет приземлился в Улан-Удэ.
Тут Батожабай развернулся уже вовсю. Не успели мы выйти из аэропорта, как машину нашел, а когда ехали в город, то и барана. При этом он весело подмигивал мне: знай, мол, наших. А тот, кого он взял на абордаж, - толстенький, в очках, все отдувался и вытирал платком шею. Как потом я узнал, это был министр торговли Бурятской АССР.
Батожабая, кажется, знали все. Таксисты кричат: «Здорово, Батожабай! Садись, подвезем!» Буфетчицы улыбаются: «Здравствуй. Где это ты запропастился?» Каждый встречный радуется, будто брата родного увидел.
Батожабай стал таскать меня по редакциям. Я попробовал было сопротивляться, да куда там!
- Ты что, если я к тебе приеду, будешь держать взаперти? – строго спрашивает он. – Ты должен заработать себе на хлеб. Ясно?
В редакциях представляет меня:
- Известный якутский поэт.
Мне бы сквозь землю провалиться, но я лишь киваю: дескать, истинную правду глаголет Батожабай. Эх!
- Ты выпиши-ка ему авансом столько-то. Завтра занесем стихи, - деловито распоряжается мой друг.
В «Буряад Үнэн» («Правда Бурятии») вышло мое стихотворение. В переводе Дондока Улзытуева. Заговори Батожабай по-якутски не хуже коренного жителя побережья Вилюя, я бы и то меньше удивился.
- Позвольте узнать, о чем стихотворение? – робко спросил я.
Оказалось, лечу на оленях, песню пою. Над головою, значит, полярное сияние семи цветами переливается, спереди яранга, дымок струится. На нартах добыча богатая – песцы, лисицы…
Напрягая всю свою память, я не смог выжать и строчки из написанного мною, хотя бы отдаленно напоминающей это стихотворение. А мне жали руку: молодец да молодец…
Были в редакции «Байкала».
- Барана взяли. Приходи, - сказал главному редактору Батожабай.
Здесь мы застряли надолго. Молодой поэт Даши Дамбаев читал свои стихи, шутил, сыпал остротами. Анатолий Щитов, сотрудник редакции, пообещал, что переведет мои стихи. Хозяин кабинета, заместитель редактора, Цэдэн Галсанов, сам редактор Африкан Андреевич Бальбуров и Батожабай о чем-то совещались. Иногда Батожабай хохотал, похлопывая Африкана Андреевича по плечу… Было легко и весело.
Когда мы вышли из редакции, из окна второго этажа выглянул Анатолий и спрыгнул. Я со страху обомлел, подумал: ноги поломает, а тому – хоть бы хны. Подбежал, улыбаясь, и присоединился к нашей «колонне» …
Вечером сидим, телевизор смотрим и вдруг на экране – Дондок Улзытуев. Читает. Поэму, сказали. Долго читал. На лице капельки пота, то и дело вытирается платком. Мучается.
- Должок-то надо отрабатывать, - пошутил Батожабай.
Назавтра Дондок позвал меня к себе. Вернул долг и на ухо мне шепнул: «Прости за «перевод», но только, пожалуйста, не выдавай никому…» Радостный был, счастливый. В семье стало больше одним человечком. Я поздравил его. А он меня все угощал: пробуй, мол, омулей-то, каковы они, а!.. Омули оказались не такой величины, как он показывал мне в Москве, но вкусные.
Когда расставались, Дондок сказал:
- Знаю, ты большой книголюб. Выбери из моей библиотеки какую хочешь. На память.
Я отказался. Библиотека была – ей-ей! – хороша, подобрана с толком, поэтому я не захотел воспользоваться щедростью друга.
- Ничего, ничего, бери. На память же.
Я выбрал Цицерона. Дондок начертал дарственную надпись, сунул двухтомник мне в руки, глянул в глаза и улыбнулся. Так, улыбающийся, и сохранился он в моей памяти, вечно молодой. Я не знал, что это наша последняя встреча.
Квартира Батожабая стала тесна от многолюдья. Гости собирались веселые, шумные. Как звон рапир, звучали остроты, шутки… Я про себя отметил широкую образованность, глубокую культуру бурятских писателей. Все они владели русским языком чуть ли не в совершенстве…
Но сам Батожабай выглядел утомленным, он много курил и больше молчал.
- Тогда я работал в обкоме, - рассказывал Бальбуров. – тут меня в чем-то обвинили и сняли с работы. Уехал я в глубинку… Какой только работы не испробовал! Да, тяжелые были годы. Вдруг меня вызывают в Москву. Собраться-то мне что? Подпоясался потуже да поехал. В ту пору Даширабдан в Литературном учился. Пришел к нему. Чуть не задушил в объятьях. Я ему говорю: завтра должен идти в ЦК. А одежда у меня была, прямо скажем, степная, и на брюках заплаты. Даширабдан говорит: «Возьмешь мой костюм». Я смеюсь: «Да я же с головой залезу в твои брюки». Он сунул костюм в сумку. Мы пришли в какое-то ателье. Даширабдан пошептался с портным и, гляжу, меня подзывает. Портной надел костюм на меня и ножницами чик-чик, обкорнал, да потом как сшил, ну прямо – хоть на сцену. Сколько тогда заплатил Даширабдан, не знаю.
- Все свое состояние угрохал, - иронически вставил Батожабай.
- На другой день пошли в ЦК. Через окно приемной вижу – ходит Даширабдан по площади туда-сюда, волнуется. А про меня что говорить?.. Места себе не нахожу… После приема выбежал я из здания, мне навстречу бежит Даширабдан с распростертыми объятиями и кричит: «Ни слова, друг! Вижу, все хорошо! Все!»
Посидели молча. Африкан Андреевич сказал:
- Пока суд да дело, расскажу, как Даширабдан поезд обогнал. Вы знаете, что ему после выхода на экран «Песни табунщика» дали звание «Отличник советской милиции»? Так вот, однажды наш доблестный отличник ехал из Москвы. Проводы оттуда были пышные, шумные. В общем, душевное состояние его было таким же, как и название его собственной пьесы «Барометр показывает бурю». Даширабдан, если я что-нибудь не так расскажу, поправляй меня, - Африкан Андреевич, смеясь, обернулся к Батожабаю.
- Заливай, заливай, - равнодушно ответил тот.
- Итак, друг мой ехал. Вдруг в соседнем купе – шум. Даширабдан – туда и видит: несколько добрых молодцов взяли в оборот безногого старика.
У того был билет на нижнее место, а молодцы сгоняют: мол, безногому, поскольку вес у него облегченный, залезть наверх легче. «Ребятишки, - говорит старик, - ногу-то ради вас потерял». «Не знаем, не знаем, - отвечают молодцы. – Таких орденских колодок в Военторге можно мешок купить, лишь бы деньги были». Тут сверху высунулся рыжий, с бакенбардами, да как заорет: «Хватит, старик! Не даешь спать! Одно и то же мелет. Ты ногу, может, в пьяном виде потерял, под поезд или трамвай угодил!» Этого Даширабдан, офицер-фронтовик, вынести не смог. Он заскочил в купе, стащил рыжего, да как врежет ему три раза в жирный подбородок!
- Один раз только успел, а так я ему и раз двадцать врезал бы, - сказал Батожабай.
- Ага, - согласился Африкан Андреевич, вытирая платком лысую голову. – Шуму было – не приведи господь. На ближайшей станции сняли Даширабдана с поезда, сдали милиции. Он говорит спутникам: «Присмотрите за моими вещами. Я догоню вас». А добры молодцы орут: «На воронке догонишь. Прими наши поздравления с тем, что нашел свое законное место!» Отвели нашего друга в отделение. А там строгий подполковник…
- Майор был, - поправил Батожабай.
- Да? А подполковник звучит куда как лучше, грознее… Ладно. Строго спрашивает майор: что, мол, это вы себе позволяете, хулиганите в поезде? Даширабдан объяснил ему все и говорит: «Товарищ майор, поймите сами, вы, видно, тоже фронтовик. Да, я не сдержался, но нисколько в этом не раскаиваюсь. Это же гады! Потом, я думаю, что у меня на это есть какие-то права», - и вытаскивает удостоверение «Отличник советской милиции». Тут и произошла волшебная перемена. Майор встал и отдал честь ему, попросил извинить…
- Только руку пожал…
- Ладно, пускай. Накормили-напоили, и майор сам лично отвез его кратчайшим путем на следующую станцию. Тамошняя милиция встречает его с оркестром…
- Брось, брось, не было оркестра.
- Не даешь рассказывать. Как украсил бы оркестр повествование! Ладно. Подходит поезд, и нашего друга с почестями, с цветами сажают в вагон офицеры милиции. Пассажиры в изумлении, а в том купе – тишина…
- Знаешь что, давай-ка мы с тобой в дацан съездим, - сказал Батожабай однажды утром.
- Куда? Не понял тебя.
- В монастырь буддийский. Там ламы живут. Они меня хорошо знают. Некоторые меня не любят.
- Почему?
- В своем новом романе я им тоже уделил немало внимания. Так что некоторым ламам любить меня не за что…
- Слушай, а там нас не того… не укокошат?
- Не бойся, до этого не дойдет.
С нами решил поехать Ананда Раднаев, брат Лхамасу, слушатель совпартшколы.
Пришли мы в диспетчерский пункт такси. Людей – столпотворение. Батожабай шепнул мне на ухо.
- Гляди, не иначе, как лама.
На крайней скамейке сидел с невозмутимым видом старик в соломенной шляпе. Батожабай подошел к нему. Они о чем-то потолковали, потом Батожабай зашел к диспетчеру. Быстро вышел. Со стариком подошли к нам.
- Диспетчер – фронтовой друг. Сейчас будет такси. А это служитель дацана. Поедет с нами, - Батожабай улыбнулся.
Езда была прекрасной. Трасса ровная, как поверхность стола. Скорость – из машины высунешься, голову оторвет.
Показался небольшой поселок, обнесенный забором. Здесь мы и вышли. Среди домиков видны войлочные юрты. Улицы нет и в помине. Недалеко от старого дацана, превращённого в склад, высился новый, красочный, какой-то вычурный. Он мне напомнил китайские храмы. Дацан, по случаю выходного дня, был закрыт. Но пришел настоятель и открыл нам дверь. Внутри в два ряда стояли табуретки разной высоты (как мне объяснили, более высокие предназначены для более высоких чинов). Будды, и большие, и маленькие были почему-то украшены новогодними гирляндами, хотя до Нового года было еще далеко. Сверху свисали привязанные к длинному шнуру капроновые и газовые лоскутки.
Ламы, по уставу дацана, неженатые, жили каждый в отдельном домике. Если бы наших стариков одеть в желтые халаты да подпоясать их красным атласом, думаю, они ничем бы не отличались от этих лам.
Мы с Анандой пошли к ламе, с которым приехали, а Батожабай остался со своим земляком настоятелем. Оба они были восточными бурятами из Агинского округа (Читинская область).
Наш лама оказался гостеприимным хозяином. Из-за Будды достал молочную водку, довольно крепкую, поставил на стол конфеты, печенье. Тут пришли Батожабай и настоятель.
Хозяин дома вскочил, подставил стулья. Лицо его сияло неподдельной радостью. С губ, растянутых в улыбке, сладенько слетало: «хамба» да «хамба». Голос у хамбы был категоричный, властный, говорил он по-русски очень плохо.
- Я знает Якутия! – сообщил он. – Боссая холод!
На прощание он подарил мне позолоченную, деревянную статуэтку Будды. Наш лама следил за ним через окно, пока он не исчез за ближайшим домом. Потом он открыл сундук, порылся и достал статуэтку – не приведи господь приснится, заикой станешь. Сунул мне в руки.
- Что это? – спросил я.
- Заклинатель чертей, - перевел Батожабай. – Нечистую силу от дома отваживает. Жена и дети все время здоровы будут.
Батожабай и лама долго разговаривали на своем языке…
Когда ехали назад, Батожабай сказал:
- Я же так материал собираю…
Настал день расставания…
На проводинах был один артист (фамилия его выпала из головы, только имя помню – Максим) с женой.
- Чабаном был, - сказал Батожабай. – И вот профессионалы приметили его, когда танцевал на сцене районного клуба, да к себе взяли. Прыгает, как олень, потолок может запросто прошибить.
Максим, оказывается, бывал в Якутии в составе эстрадной труппы.
- Доезжали до Верхневилюйска? – спросил я без особой надежды, просто так, лишь бы разговор завязать, и вдруг:
- Были! Были там!
- Может, и в Орсу заезжали?
- Вот где был праздник! – закричал Максим. – Вот где нас родных, встречали!
Обрадовался я, будто брата встретил.
- Это мой родной наслег. Исхоженный вдоль и поперек.
- Вот это да! – подхватил Батожабай. – Ну-ка, братцы, за это дело!..
Максим тоже был возбужден.
- Мне завтра на репетицию, - сказал он, - к десяти, так что я успею проводить…
Он слово сдержал. В шесть явился, да не один – с женой. Только вот погода была, что называется, нелетная – облачно, дождь моросит. И, тем не менее, мы – Батожабай, Лхамасу, Максим и я – решили поехать в аэропорт, дескать, чем черт не шутит, вдруг да повезет. Перед этим я подарил друзьям свои книги. Батожабаю написал: «Высокому буряту от длинного якута».
- Ну зачем ты так? – укоризненно сказал он. – Какой я высокий, просто долговязый, да и все.
- Как писатель ты намного выше меня.
- А ты знаешь, кто из меня сделал писателя?
- Нет.
- Поэт Винокуров.
В это время подъехало такси, и я не успел спросить, как поэт Винокуров, наверное, Евгений, сделал из длинного Даширабдана высокого Батожабая.
Только после того, как Батожабай, опять же благодаря взаимовыручке фронтовиков, через знакомого летчика, достал мне билет, я спросил:
- Так как тебе помог Евгений Винокуров?
- Не-ет, не Евгений. Он моложе меня. Я о твоем земляке говорю.
- О моем земляке? Кто бы это мог быть?
- Сейчас расскажу. Я на войне был летчиком, и вот молодой, живой, здоровый, возвращался домой. Без вина как пьяный был, а в общем-то, широко ехал, благо деньги водились. Сосед у меня был небольшого роста, круглощекий человек в очках. Представился как якутский писатель. Вот это был человек! По-настоящему грамотный, умный, всякие стихи наизусть читал. Покорил он меня…
- Это же Чагылган! – вскрикнул я.
- Как?.. Ча… Ча… Он говорил, что Винокуров.
- Чагылган – это его псевдоним.
- Ты правильно решил – поехать домой через нас. Ты знаешь, что такое байкальский омуль? Это же!.. – вытянул руки, не нашел слов, только покачал головой, зажмурившись, - черт знает что такое! А жирный-то, жирный какой!.. Одним словом, одолжи мне шестьдесят рублей! Верну, когда у меня будешь гостить!
Я и ему последние деньги – на….
Дни летели, «как птицы». До Москвы уже дошел шум празднеств, грохочущих в Бурятии, а гонорар Батожабая, на который мы так надеялись, застрял где-то в недрах издательства. Я загрустил, в кармане не было даже копейки, до дома, где терпеливо ждали непутевого отца позабытые, позаброшенные им дети, было несколько тысяч километров, а за окном неслась, как на вороных, яркая, шумная столичная жизнь, которая в эти дни безделья, наступившие после напряженной учебы, уже порядком надоела… Вот бы встать спозаранку, выйти из шалаша, умыться холодной озерной водой, раздвигая густую траву у берега, потом начать косьбу, пока роса и когда так легко и приятно косится!..
Батожабай не унывал…
- Как же он написал столько книг? Лично я за три месяца ни разу не видел его за столом, - спросил я как-то раз у его жены Лхамасу.
- Это у него разрядка, - Лхамасу была спокойна. – Потом как сядет – днем и ночью пишет.
- А он вообще ест когда-нибудь?
- Действительно, - улыбнулась Лхамасу. – Но все же ходит, живой вроде…
Вскоре общежитие опустело, стало еще скучнее. Лхамасу не вылезает из комнаты, все книжки читает, а мы с Батожабаем носимся по Москве, как жеребцы, отбившиеся от табуна, но будущее все равно темно и мрачно. Батожабай, и тот начал сдавать, а про меня уж и нечего говорить.
Стали сны нехорошие сниться… Как вдруг однажды Батожабай дергает меня за руку.
- Вставай, дружище! Гонорар я получил! Купил билеты! Вылетаем!
…Прощай, белокаменная! Прощай, родная! Когда еще доведется пройтись, прошагать по твоим улицам? Отец семьи, получивший диплом еще 18 июня, наконец-то вылетает – 11 июля, да и то не прямо домой, а через Бурятию…
Самолет приземлился в Улан-Удэ.
Тут Батожабай развернулся уже вовсю. Не успели мы выйти из аэропорта, как машину нашел, а когда ехали в город, то и барана. При этом он весело подмигивал мне: знай, мол, наших. А тот, кого он взял на абордаж, - толстенький, в очках, все отдувался и вытирал платком шею. Как потом я узнал, это был министр торговли Бурятской АССР.
Батожабая, кажется, знали все. Таксисты кричат: «Здорово, Батожабай! Садись, подвезем!» Буфетчицы улыбаются: «Здравствуй. Где это ты запропастился?» Каждый встречный радуется, будто брата родного увидел.
Батожабай стал таскать меня по редакциям. Я попробовал было сопротивляться, да куда там!
- Ты что, если я к тебе приеду, будешь держать взаперти? – строго спрашивает он. – Ты должен заработать себе на хлеб. Ясно?
В редакциях представляет меня:
- Известный якутский поэт.
Мне бы сквозь землю провалиться, но я лишь киваю: дескать, истинную правду глаголет Батожабай. Эх!
- Ты выпиши-ка ему авансом столько-то. Завтра занесем стихи, - деловито распоряжается мой друг.
В «Буряад Үнэн» («Правда Бурятии») вышло мое стихотворение. В переводе Дондока Улзытуева. Заговори Батожабай по-якутски не хуже коренного жителя побережья Вилюя, я бы и то меньше удивился.
- Позвольте узнать, о чем стихотворение? – робко спросил я.
Оказалось, лечу на оленях, песню пою. Над головою, значит, полярное сияние семи цветами переливается, спереди яранга, дымок струится. На нартах добыча богатая – песцы, лисицы…
Напрягая всю свою память, я не смог выжать и строчки из написанного мною, хотя бы отдаленно напоминающей это стихотворение. А мне жали руку: молодец да молодец…
Были в редакции «Байкала».
- Барана взяли. Приходи, - сказал главному редактору Батожабай.
Здесь мы застряли надолго. Молодой поэт Даши Дамбаев читал свои стихи, шутил, сыпал остротами. Анатолий Щитов, сотрудник редакции, пообещал, что переведет мои стихи. Хозяин кабинета, заместитель редактора, Цэдэн Галсанов, сам редактор Африкан Андреевич Бальбуров и Батожабай о чем-то совещались. Иногда Батожабай хохотал, похлопывая Африкана Андреевича по плечу… Было легко и весело.
Когда мы вышли из редакции, из окна второго этажа выглянул Анатолий и спрыгнул. Я со страху обомлел, подумал: ноги поломает, а тому – хоть бы хны. Подбежал, улыбаясь, и присоединился к нашей «колонне» …
Вечером сидим, телевизор смотрим и вдруг на экране – Дондок Улзытуев. Читает. Поэму, сказали. Долго читал. На лице капельки пота, то и дело вытирается платком. Мучается.
- Должок-то надо отрабатывать, - пошутил Батожабай.
Назавтра Дондок позвал меня к себе. Вернул долг и на ухо мне шепнул: «Прости за «перевод», но только, пожалуйста, не выдавай никому…» Радостный был, счастливый. В семье стало больше одним человечком. Я поздравил его. А он меня все угощал: пробуй, мол, омулей-то, каковы они, а!.. Омули оказались не такой величины, как он показывал мне в Москве, но вкусные.
Когда расставались, Дондок сказал:
- Знаю, ты большой книголюб. Выбери из моей библиотеки какую хочешь. На память.
Я отказался. Библиотека была – ей-ей! – хороша, подобрана с толком, поэтому я не захотел воспользоваться щедростью друга.
- Ничего, ничего, бери. На память же.
Я выбрал Цицерона. Дондок начертал дарственную надпись, сунул двухтомник мне в руки, глянул в глаза и улыбнулся. Так, улыбающийся, и сохранился он в моей памяти, вечно молодой. Я не знал, что это наша последняя встреча.
Квартира Батожабая стала тесна от многолюдья. Гости собирались веселые, шумные. Как звон рапир, звучали остроты, шутки… Я про себя отметил широкую образованность, глубокую культуру бурятских писателей. Все они владели русским языком чуть ли не в совершенстве…
Но сам Батожабай выглядел утомленным, он много курил и больше молчал.
- Тогда я работал в обкоме, - рассказывал Бальбуров. – тут меня в чем-то обвинили и сняли с работы. Уехал я в глубинку… Какой только работы не испробовал! Да, тяжелые были годы. Вдруг меня вызывают в Москву. Собраться-то мне что? Подпоясался потуже да поехал. В ту пору Даширабдан в Литературном учился. Пришел к нему. Чуть не задушил в объятьях. Я ему говорю: завтра должен идти в ЦК. А одежда у меня была, прямо скажем, степная, и на брюках заплаты. Даширабдан говорит: «Возьмешь мой костюм». Я смеюсь: «Да я же с головой залезу в твои брюки». Он сунул костюм в сумку. Мы пришли в какое-то ателье. Даширабдан пошептался с портным и, гляжу, меня подзывает. Портной надел костюм на меня и ножницами чик-чик, обкорнал, да потом как сшил, ну прямо – хоть на сцену. Сколько тогда заплатил Даширабдан, не знаю.
- Все свое состояние угрохал, - иронически вставил Батожабай.
- На другой день пошли в ЦК. Через окно приемной вижу – ходит Даширабдан по площади туда-сюда, волнуется. А про меня что говорить?.. Места себе не нахожу… После приема выбежал я из здания, мне навстречу бежит Даширабдан с распростертыми объятиями и кричит: «Ни слова, друг! Вижу, все хорошо! Все!»
Посидели молча. Африкан Андреевич сказал:
- Пока суд да дело, расскажу, как Даширабдан поезд обогнал. Вы знаете, что ему после выхода на экран «Песни табунщика» дали звание «Отличник советской милиции»? Так вот, однажды наш доблестный отличник ехал из Москвы. Проводы оттуда были пышные, шумные. В общем, душевное состояние его было таким же, как и название его собственной пьесы «Барометр показывает бурю». Даширабдан, если я что-нибудь не так расскажу, поправляй меня, - Африкан Андреевич, смеясь, обернулся к Батожабаю.
- Заливай, заливай, - равнодушно ответил тот.
- Итак, друг мой ехал. Вдруг в соседнем купе – шум. Даширабдан – туда и видит: несколько добрых молодцов взяли в оборот безногого старика.
У того был билет на нижнее место, а молодцы сгоняют: мол, безногому, поскольку вес у него облегченный, залезть наверх легче. «Ребятишки, - говорит старик, - ногу-то ради вас потерял». «Не знаем, не знаем, - отвечают молодцы. – Таких орденских колодок в Военторге можно мешок купить, лишь бы деньги были». Тут сверху высунулся рыжий, с бакенбардами, да как заорет: «Хватит, старик! Не даешь спать! Одно и то же мелет. Ты ногу, может, в пьяном виде потерял, под поезд или трамвай угодил!» Этого Даширабдан, офицер-фронтовик, вынести не смог. Он заскочил в купе, стащил рыжего, да как врежет ему три раза в жирный подбородок!
- Один раз только успел, а так я ему и раз двадцать врезал бы, - сказал Батожабай.
- Ага, - согласился Африкан Андреевич, вытирая платком лысую голову. – Шуму было – не приведи господь. На ближайшей станции сняли Даширабдана с поезда, сдали милиции. Он говорит спутникам: «Присмотрите за моими вещами. Я догоню вас». А добры молодцы орут: «На воронке догонишь. Прими наши поздравления с тем, что нашел свое законное место!» Отвели нашего друга в отделение. А там строгий подполковник…
- Майор был, - поправил Батожабай.
- Да? А подполковник звучит куда как лучше, грознее… Ладно. Строго спрашивает майор: что, мол, это вы себе позволяете, хулиганите в поезде? Даширабдан объяснил ему все и говорит: «Товарищ майор, поймите сами, вы, видно, тоже фронтовик. Да, я не сдержался, но нисколько в этом не раскаиваюсь. Это же гады! Потом, я думаю, что у меня на это есть какие-то права», - и вытаскивает удостоверение «Отличник советской милиции». Тут и произошла волшебная перемена. Майор встал и отдал честь ему, попросил извинить…
- Только руку пожал…
- Ладно, пускай. Накормили-напоили, и майор сам лично отвез его кратчайшим путем на следующую станцию. Тамошняя милиция встречает его с оркестром…
- Брось, брось, не было оркестра.
- Не даешь рассказывать. Как украсил бы оркестр повествование! Ладно. Подходит поезд, и нашего друга с почестями, с цветами сажают в вагон офицеры милиции. Пассажиры в изумлении, а в том купе – тишина…
- Знаешь что, давай-ка мы с тобой в дацан съездим, - сказал Батожабай однажды утром.
- Куда? Не понял тебя.
- В монастырь буддийский. Там ламы живут. Они меня хорошо знают. Некоторые меня не любят.
- Почему?
- В своем новом романе я им тоже уделил немало внимания. Так что некоторым ламам любить меня не за что…
- Слушай, а там нас не того… не укокошат?
- Не бойся, до этого не дойдет.
С нами решил поехать Ананда Раднаев, брат Лхамасу, слушатель совпартшколы.
Пришли мы в диспетчерский пункт такси. Людей – столпотворение. Батожабай шепнул мне на ухо.
- Гляди, не иначе, как лама.
На крайней скамейке сидел с невозмутимым видом старик в соломенной шляпе. Батожабай подошел к нему. Они о чем-то потолковали, потом Батожабай зашел к диспетчеру. Быстро вышел. Со стариком подошли к нам.
- Диспетчер – фронтовой друг. Сейчас будет такси. А это служитель дацана. Поедет с нами, - Батожабай улыбнулся.
Езда была прекрасной. Трасса ровная, как поверхность стола. Скорость – из машины высунешься, голову оторвет.
Показался небольшой поселок, обнесенный забором. Здесь мы и вышли. Среди домиков видны войлочные юрты. Улицы нет и в помине. Недалеко от старого дацана, превращённого в склад, высился новый, красочный, какой-то вычурный. Он мне напомнил китайские храмы. Дацан, по случаю выходного дня, был закрыт. Но пришел настоятель и открыл нам дверь. Внутри в два ряда стояли табуретки разной высоты (как мне объяснили, более высокие предназначены для более высоких чинов). Будды, и большие, и маленькие были почему-то украшены новогодними гирляндами, хотя до Нового года было еще далеко. Сверху свисали привязанные к длинному шнуру капроновые и газовые лоскутки.
Ламы, по уставу дацана, неженатые, жили каждый в отдельном домике. Если бы наших стариков одеть в желтые халаты да подпоясать их красным атласом, думаю, они ничем бы не отличались от этих лам.
Мы с Анандой пошли к ламе, с которым приехали, а Батожабай остался со своим земляком настоятелем. Оба они были восточными бурятами из Агинского округа (Читинская область).
Наш лама оказался гостеприимным хозяином. Из-за Будды достал молочную водку, довольно крепкую, поставил на стол конфеты, печенье. Тут пришли Батожабай и настоятель.
Хозяин дома вскочил, подставил стулья. Лицо его сияло неподдельной радостью. С губ, растянутых в улыбке, сладенько слетало: «хамба» да «хамба». Голос у хамбы был категоричный, властный, говорил он по-русски очень плохо.
- Я знает Якутия! – сообщил он. – Боссая холод!
На прощание он подарил мне позолоченную, деревянную статуэтку Будды. Наш лама следил за ним через окно, пока он не исчез за ближайшим домом. Потом он открыл сундук, порылся и достал статуэтку – не приведи господь приснится, заикой станешь. Сунул мне в руки.
- Что это? – спросил я.
- Заклинатель чертей, - перевел Батожабай. – Нечистую силу от дома отваживает. Жена и дети все время здоровы будут.
Батожабай и лама долго разговаривали на своем языке…
Когда ехали назад, Батожабай сказал:
- Я же так материал собираю…
Настал день расставания…
На проводинах был один артист (фамилия его выпала из головы, только имя помню – Максим) с женой.
- Чабаном был, - сказал Батожабай. – И вот профессионалы приметили его, когда танцевал на сцене районного клуба, да к себе взяли. Прыгает, как олень, потолок может запросто прошибить.
Максим, оказывается, бывал в Якутии в составе эстрадной труппы.
- Доезжали до Верхневилюйска? – спросил я без особой надежды, просто так, лишь бы разговор завязать, и вдруг:
- Были! Были там!
- Может, и в Орсу заезжали?
- Вот где был праздник! – закричал Максим. – Вот где нас родных, встречали!
Обрадовался я, будто брата встретил.
- Это мой родной наслег. Исхоженный вдоль и поперек.
- Вот это да! – подхватил Батожабай. – Ну-ка, братцы, за это дело!..
Максим тоже был возбужден.
- Мне завтра на репетицию, - сказал он, - к десяти, так что я успею проводить…
Он слово сдержал. В шесть явился, да не один – с женой. Только вот погода была, что называется, нелетная – облачно, дождь моросит. И, тем не менее, мы – Батожабай, Лхамасу, Максим и я – решили поехать в аэропорт, дескать, чем черт не шутит, вдруг да повезет. Перед этим я подарил друзьям свои книги. Батожабаю написал: «Высокому буряту от длинного якута».
- Ну зачем ты так? – укоризненно сказал он. – Какой я высокий, просто долговязый, да и все.
- Как писатель ты намного выше меня.
- А ты знаешь, кто из меня сделал писателя?
- Нет.
- Поэт Винокуров.
В это время подъехало такси, и я не успел спросить, как поэт Винокуров, наверное, Евгений, сделал из длинного Даширабдана высокого Батожабая.
Только после того, как Батожабай, опять же благодаря взаимовыручке фронтовиков, через знакомого летчика, достал мне билет, я спросил:
- Так как тебе помог Евгений Винокуров?
- Не-ет, не Евгений. Он моложе меня. Я о твоем земляке говорю.
- О моем земляке? Кто бы это мог быть?
- Сейчас расскажу. Я на войне был летчиком, и вот молодой, живой, здоровый, возвращался домой. Без вина как пьяный был, а в общем-то, широко ехал, благо деньги водились. Сосед у меня был небольшого роста, круглощекий человек в очках. Представился как якутский писатель. Вот это был человек! По-настоящему грамотный, умный, всякие стихи наизусть читал. Покорил он меня…
- Это же Чагылган! – вскрикнул я.
- Как?.. Ча… Ча… Он говорил, что Винокуров.
- Чагылган – это его псевдоним.
Илья Дорофеевич Винокуров-Чагылган, якутский поэт (1914–1952)
- Ясно. Вот он и советовал мне всю длинную дорогу: дескать, молодой человек, вам писать надобно, у вас дар, пишите, как мне рассказываете…
- Адресами не обменялись? Фамилию-то хорошо запомнил.
- Адресами – нет. А про свою фамилию он сказал так, что не забудешь. Когда станешь писателем, не забывай, мол. Как подумаешь насчет вина и курева, вспоминай меня, Винокурова.
Батожабай задумался, тихо спросил:
- Ты его знаешь? Он жив?
- Да, знаю… То есть не его самого. Он умер лет десять назад, просто я думаю, нет якута, который не знал бы его стихов и песен.
- Вот как. Умер, значит, - погрустнел Батожабай. – Какой был человек. Бывало, как насчет говорить, казалось, так и слушал бы без конца… Хорошо, очень хорошо я его помню.
Только поистине большой человек мог оставить о себе такую память… Вернувшись домой, я ведь взаправду начал писать, так что Винокурова считаю в литературе крестным отцом.
Объявили посадку… Там, на земле, остался еще один товарищ, высокий, седой человек, но образ его глубоко запал мне в душу, он летел со мною, и не расстаться мне с ним до конца своих дней. За это я благодарен судьбе…
1974-1975
Вместо послесловия нынче я должен добавить, что потом мы долго переписывались, приглашали друг друга к себе, да как-то не получалось, в неумолимое время не ждало – увело Даширабдана, как говорится, в лучший мир. Уже с того дня прошло более десятка лет, а образ веселого великана с седой головой все летит и летит вместе со мною, покуда я жив…
1988
- Адресами не обменялись? Фамилию-то хорошо запомнил.
- Адресами – нет. А про свою фамилию он сказал так, что не забудешь. Когда станешь писателем, не забывай, мол. Как подумаешь насчет вина и курева, вспоминай меня, Винокурова.
Батожабай задумался, тихо спросил:
- Ты его знаешь? Он жив?
- Да, знаю… То есть не его самого. Он умер лет десять назад, просто я думаю, нет якута, который не знал бы его стихов и песен.
- Вот как. Умер, значит, - погрустнел Батожабай. – Какой был человек. Бывало, как насчет говорить, казалось, так и слушал бы без конца… Хорошо, очень хорошо я его помню.
Только поистине большой человек мог оставить о себе такую память… Вернувшись домой, я ведь взаправду начал писать, так что Винокурова считаю в литературе крестным отцом.
Объявили посадку… Там, на земле, остался еще один товарищ, высокий, седой человек, но образ его глубоко запал мне в душу, он летел со мною, и не расстаться мне с ним до конца своих дней. За это я благодарен судьбе…
1974-1975
Вместо послесловия нынче я должен добавить, что потом мы долго переписывались, приглашали друг друга к себе, да как-то не получалось, в неумолимое время не ждало – увело Даширабдана, как говорится, в лучший мир. Уже с того дня прошло более десятка лет, а образ веселого великана с седой головой все летит и летит вместе со мною, покуда я жив…
1988
Он был нашим кумиром
Для сборника "Ученое слово о классике бурятской литературы Д.О. Батожабае и воспоминания его современников"
Бальчин Тумунов
с. Хара-Шибирь Могойтуйского района Читинской области
В конце сороковых годов я учился в Загулайской семилетней школе Могойтуйского района Читинской области. Тогда это была одна из самых больших общеобразовательных школ во всей Агинской степи и сюда приезжали на учебу дети из многих соседних сел. Нас, интернатовцев, было более семисот.
Хорошо, отчетливо до сих пор помню Даширабдана Одбоевича Батожабая. Он тогда работал заведующим интернатом и одновременно воспитанием. Прошедший суровое горнило войны офицер-летчик, высокий, спортивного телосложения, он был кумиром у нас, мальчишек и девчонок послевоенной поры.
Даширабдан-ахай захватывающе, интересно рассказывал историю строительства нашей школы:
- В 1933 году самые лучшие плотники и столяры со всей Агинской степи собрались в Зугалае, чтобы построить школу. Кондовые столетние лиственницы валили далеко в тайге, в пади Окунейка, что в Карымском районе. Более двухсот пар быков целый год возили бревна за десятки километров, через болотистые топи, через горы и реки. Много, очень много сил и труда сложено в строительство школы, поэтому вы должны хорошо учиться, - говорил нам Даширабдан Одбоевич.
Он рассказывал захватывающие истории о Великой Отечественной войне, об отважных летчиках. Бывало, до полуночи затягивались эти беседы. С тех пор прошло более полувека, но мне кажется, что эти ночные «бдения» для нас были настоящей школой патриотизма, любви к своей малой родине.
- Дети мои, мир очень большой, много интересного узнаете за свою жизнь. Но самое дорогое в жизни – это место, где ты родился и вырос. Когда в ночном небе вокруг твоего бомбардировщика рвутся снаряды зениток, летят трассирующие пули и кажется, что тебя вот-вот собьют, вспоминаются степная трава ая-ганга, наши красивые степи с запахом полыни, разнотравье в пору сенокоса, родные лица отца с матерью, земляков. И так хочется вновь ступить босой ногой на родную землю, увидеть родную степь. И это придает силы, уверенности в себе, на душе становится спокойнее, и действия мои, как командира самолета, от этого четкие, выверенные.
Потом, уложив всех нас, он еще некоторое время ходил между кроватями: кому-то поправит одеяло, чьи-то сапоги и носки положит ближе к печи, чтобы лучше просушились, кого-то погладит по головке: «Спи, спи спокойно, малыш».
Он очень любил, когда кто-то из нас получал пятерку. Тогда он заводил свой мотоцикл и катал отличников. В те годы мотоциклы были большой редкостью и прокатиться с ветерком – это было здорово! Отличников становилось все больше, но Даширабдан Одбоевич катал всех без устали.
- А если все станем отличниками, всех будете катать – спросил как-то я Даширабдан-ахая.
- Да, да, всех буду катать!
И наш воспитатель громко, задиристо и заливисто хохотал, и мы верили ему и старались учиться на одни пятерки.
А еще он рассказывал о Тарасе Бульбе, даже его портрет нарисовал, который долго висел на втором этаже нашей школы. Разухабистый, смелый и веселый Тарас Бульба на всю жизнь остался в нашей памяти именно таким, каким его описывал нам Батожабай.
Позже, когда он стал уже писателем, я читал рассказы Мархая, и трилогию «Похищенное счастье», и его пьесы. В героях этих произведений часто узнавал своих земляков, разные смешные и грустные истории, связанные с Зугалаем, Хара-Шибирью, Догоем, Могойтуем, Ушарбаем… Не вымыслы, а правда жизни, взятая как бы с натуры, с живых героев, сделала Даширабдана Одбоевича Батожабая бурятским народным писателем, горячо и всеми любимым, уважаемым человеком всех степняков.
2001 г.
Хорошо, отчетливо до сих пор помню Даширабдана Одбоевича Батожабая. Он тогда работал заведующим интернатом и одновременно воспитанием. Прошедший суровое горнило войны офицер-летчик, высокий, спортивного телосложения, он был кумиром у нас, мальчишек и девчонок послевоенной поры.
Даширабдан-ахай захватывающе, интересно рассказывал историю строительства нашей школы:
- В 1933 году самые лучшие плотники и столяры со всей Агинской степи собрались в Зугалае, чтобы построить школу. Кондовые столетние лиственницы валили далеко в тайге, в пади Окунейка, что в Карымском районе. Более двухсот пар быков целый год возили бревна за десятки километров, через болотистые топи, через горы и реки. Много, очень много сил и труда сложено в строительство школы, поэтому вы должны хорошо учиться, - говорил нам Даширабдан Одбоевич.
Он рассказывал захватывающие истории о Великой Отечественной войне, об отважных летчиках. Бывало, до полуночи затягивались эти беседы. С тех пор прошло более полувека, но мне кажется, что эти ночные «бдения» для нас были настоящей школой патриотизма, любви к своей малой родине.
- Дети мои, мир очень большой, много интересного узнаете за свою жизнь. Но самое дорогое в жизни – это место, где ты родился и вырос. Когда в ночном небе вокруг твоего бомбардировщика рвутся снаряды зениток, летят трассирующие пули и кажется, что тебя вот-вот собьют, вспоминаются степная трава ая-ганга, наши красивые степи с запахом полыни, разнотравье в пору сенокоса, родные лица отца с матерью, земляков. И так хочется вновь ступить босой ногой на родную землю, увидеть родную степь. И это придает силы, уверенности в себе, на душе становится спокойнее, и действия мои, как командира самолета, от этого четкие, выверенные.
Потом, уложив всех нас, он еще некоторое время ходил между кроватями: кому-то поправит одеяло, чьи-то сапоги и носки положит ближе к печи, чтобы лучше просушились, кого-то погладит по головке: «Спи, спи спокойно, малыш».
Он очень любил, когда кто-то из нас получал пятерку. Тогда он заводил свой мотоцикл и катал отличников. В те годы мотоциклы были большой редкостью и прокатиться с ветерком – это было здорово! Отличников становилось все больше, но Даширабдан Одбоевич катал всех без устали.
- А если все станем отличниками, всех будете катать – спросил как-то я Даширабдан-ахая.
- Да, да, всех буду катать!
И наш воспитатель громко, задиристо и заливисто хохотал, и мы верили ему и старались учиться на одни пятерки.
А еще он рассказывал о Тарасе Бульбе, даже его портрет нарисовал, который долго висел на втором этаже нашей школы. Разухабистый, смелый и веселый Тарас Бульба на всю жизнь остался в нашей памяти именно таким, каким его описывал нам Батожабай.
Позже, когда он стал уже писателем, я читал рассказы Мархая, и трилогию «Похищенное счастье», и его пьесы. В героях этих произведений часто узнавал своих земляков, разные смешные и грустные истории, связанные с Зугалаем, Хара-Шибирью, Догоем, Могойтуем, Ушарбаем… Не вымыслы, а правда жизни, взятая как бы с натуры, с живых героев, сделала Даширабдана Одбоевича Батожабая бурятским народным писателем, горячо и всеми любимым, уважаемым человеком всех степняков.
2001 г.
Два друга
Для сборника "Ученое слово о классике бурятской литературы Д.О. Батожабае и воспоминания его современников"
Валерия Михайловна Матвеева-Рыбко
журналист
Впервые о Даширабдане Батожабае я узнала от своего мужа Никифора Леонтьевича Рыбко в 1956 году. Н.Л. Рыбко был тогда редактором журнала «Свет над Байкалом» («Байкал»).
Никифор Рыбко, писатель, переводчик романа "Похищенное счастье"
(1918-1971)
(1918-1971)
В то лето в Бурятии проходили съемки некоторых эпизодов фильма «Песня табунщика», по сценарию Д. Батожабая, Е.М. Помещикова и К.Б. Минца. Фильм снимал Андрей Владимирович Фролов. Главные роли в фильме исполняли Владимир Манкетов, солист Бурятского театра оперы и балета, и Виталий Доронин, известный киноартист.
В то время Батожабай учился в Литературном институте имени Горького. Приехав на съемки фильма, он заходил в редакцию журнала. Тогда и познакомились Батожабай и Рыбко. И тогда же началось их творческое содружество, Никифор взялся за перевод повести «Кто твой учитель?» Вместе они ездили и на съемки фильма.
Потом киношники уехали, уехал и Батожабай в Москву. Но еще долго я слышала от мужа рассказы о нем. Рассказы были полны восхищения этим человеком, его неуемной энергией, его нетипичной внешностью.
После окончания института в 1957 году Батожабай приехал в Улан-Удэ, и тогда я с ним впервые встретилась.
Высокий, широкоплечий, большой человек. Красивое, мужественное лицо, ранняя седина в волосах. Он произвел на меня впечатление человека, полного собственного достоинства, крепко уверенного в себе. В хорошо сшитом, ладно сидящем на нем костюме, белой рубашке и темном галстуке, он с первого взгляда мог понравиться и действительно нравился многим.
Беседовать с ним было интересно и увлекательно. Он был глубоко начитанным человеком, много рассказывал о своей работе над новым романом.
Тогда же она дал Никифору Леонтьевичу подстрочник начала романа. И меня тоже попросил прочесть. Не отрываясь от рукописи, я прочитала подстрочник за один вечер. На следующий день я сказала Даширабдану, что на меня даже подстрочник произвел не меньшее впечатление, чем произведения Яна В.Н. о Чингис-хане и хане Батые. Мне показалось, что такое сравнение понравилось Даширабдану и он даже был польщен.
С того времени и началась совместная работа Батожабая и Рыбко над романом «Похищенное счастье». Они оба были настолько увлечены своей работой, разговорами, спорами, что иногда не замечали ничего вокруг.
Мне вспоминается такой случай. Однажды они шли ко мне на работу и вдвоем тянули за веревочку санки, где сидела укутанная в шубку и теплый платок наша дочь Танюшка. На каком-то повороте она вывалилась из санок. А они, увлеченные своим разговором, не обратили внимание, что санки полегчали, и продолжали свой путь. И только пройдя метров 20-30, обернулись и увидели лежащую на дороге молчком Танюшку. (Эту историю очень любил рассказывать всем знакомым Африкан Андреевич Бальбуров).
В начале 1958 года Батожабай и Рыбко едут в Москву для дальнейшей работы над романом. Они жили в писательском Доме Творчества «Переделкино». И, как писал мне Никифор Леонтьевич, условия для работы были почти идеальны. Работа быстро продвигалась вперед, и вскоре первый вариант был готов и передан в издательство «Советский писатель».
Редактором была назначена Елизавета Рувимовна Рамм. О ней мне рассказывал Михаил Николаевич Степанов как об опытном, строгом и требовательном, но доброжелательном редакторе. Об этом же можно было судить и по той переписке, которая завязалась между автором, переводчиком и Елизаветой Рувимовной.
Рамм очень точно и тонко подметила многие недостатки и в содержании романа и в стиле перевода. Дала, на мой взгляд, дельные советы о внесении дополнений. И началась новая полоса работы над романом по замечаниям Е.Р. Рамм и рецензента Рунина. Была договоренность, что автор и переводчик к ноябрьским праздникам приедут в Москву с готовой рукописью романа.
Никифор Леонтьевич в Москву приехал сразу после праздника, то есть в ноябре 1958 года. А через неделю туда приехала и я. Даширабдан задерживался в Улан-Удэ, продолжал дописывать новые главы.
Елизавета Рувимовна и Никифор Леонтьевич по нескольку часов ежедневно напряженно работали вместе у нее на квартире. Отредактированный и исправленный по ее замечаниям вариант романа я перепечатывала набело для издательства.
Приезд Батожабая внес еще большее оживление и напряжение в работу. Надо было проводить и редактировать новые главы, вносить дополнения и изменения в готовые части романа. Я все это, очень скрупулезно и дотошно вчитываясь, перепечатывала. Ни автор, ни переводчик не заметили, что в ретроспективном рассказе о судьбе Галсана-Горбуна один из второстепенных действующих лиц, а именно Шаргай-нойон, полицейский десятский, погиб в горящей юрте. А в первой главе романа, где действие происходит через несколько лет после гибели Шаргая, он принимает участие в аресте главного героя Аламжи. Перепечатывая эту главу, я обратила внимание Даши на это обстоятельство. Пришлось срочно «вытаскивать» из огня Шаргая. Потом он частенько шутил, что я «спасла от смерти» полицейского десятского.
Работа над романом шла очень напряженно. А у Елизаветы Рувимовны было больное сердце, в недалеком прошлом она перенесла инфаркт. И случилось непредвиденное: она скончалась в самый разгар работы. На дальнейшее редактирование романа была назначена С.Ш. Сабитова. И, как потом она сама рассказывала, взяла домой читать отредактированные Елизаветой Рувимовной части романа. Начала читать и не могла оторваться от чтения всю ночь. Читала до рассвета, настолько была увлечена.
К середине февраля первая книга романа «Похищенное счастье» была дописана, переведена, отредактирована, перепечатана и сдана в издательство «Советский писатель». Началась дальнейшая уже издательская работа над романом по пути его продвижения к читателям.
5.06.1959 г. книга была подписана в печать и в этом же году вышла в свет. На одном из экземпляров, подаренных мне, Никифор Леонтьевич сделал памятную надпись: «Дорогой Валерии Михайловне, которая приложила так много труда, чтобы появилась на свет эта книга». Конечно, надпись эта до некоторой степени шутливая. Книга и без моего участия была бы напечатана в свое время. Но, согласитесь, приятно и лестно получать в дар книгу с таким автографом.
Мне кажется, этот роман – самое значительное из созданного Даширабданом Батожабаем.
Характер Даширабдана был непростой, трудный. Настроения его были непредсказуемы, быстро меняющиеся. Не всякому человеку было рядом с ним легко и просто. И все-таки вокруг него всегда было много людей, писателей, артистов, художников, журналистов. Когда он непродолжительное время жил у нас, двери квартиры не закрывались. Одни приходили, другие, уходили. И со всеми он находил о чем поговорить, о чем поспорить, что-то посоветовать.
Батожабай был разносторонним и плодовитым писателем, работоспособности необыкновенной. Но постоянное общение с людьми мешало творчеству, отрывало его от работы над романом. И однажды он скрылся от всех на Верхней Березовке, где мы с Никифором Леонтьевичем снимали две комнаты на писательских дачах. В одной из них и обосновался Даширабдан. В будни на дачах было безлюдно, тихо, спокойно, никто ему не мешал усидчиво и плодотворно работать.
И только Лхамасу Батуевне Никифор Леонтьевич сказал, где скрывался ото всех Даширабдан. Она приехала навестить его. Я видела, как он был рад неожиданной встрече с ней.
До этого посещения мне мало приходилось общаться с Лхамасу Батуевной. А с этого дня у нас появилась взаимная симпатия друг к другу.
Встреча с такой женщиной, как Лхамасу Батуевна, была, что называется, даром Божьим для Батожабая. Пришел конец его безалаберной, без постоянного угла, жизни. Лхамасу стала для него и любящей женой, и хранительницей семейного очага, домашнего уюта. Стала и его первой помощницей в писательских делах, секретарем его деловой переписки. Приводила в порядок его обширный архив. Ее усилия помогли организовать Батожабаю очень ценную научную библиотеку, где собирались уникальные произведения художественной, исторической, социально-экономической, географической литературы о Тибете и Монголии. Сам он не просто собирал книги, а очень внимательно их прочитывал, изучал, делал заметки. Поэтому так интересно было с ним беседовать, слушать его рассказы, узнавать много нового для себя.
Мне очень повезло, что пришлось встретиться и несколько лет общаться с таким интересным человеком, как Даширабдан Батожабай.
В то время Батожабай учился в Литературном институте имени Горького. Приехав на съемки фильма, он заходил в редакцию журнала. Тогда и познакомились Батожабай и Рыбко. И тогда же началось их творческое содружество, Никифор взялся за перевод повести «Кто твой учитель?» Вместе они ездили и на съемки фильма.
Потом киношники уехали, уехал и Батожабай в Москву. Но еще долго я слышала от мужа рассказы о нем. Рассказы были полны восхищения этим человеком, его неуемной энергией, его нетипичной внешностью.
После окончания института в 1957 году Батожабай приехал в Улан-Удэ, и тогда я с ним впервые встретилась.
Высокий, широкоплечий, большой человек. Красивое, мужественное лицо, ранняя седина в волосах. Он произвел на меня впечатление человека, полного собственного достоинства, крепко уверенного в себе. В хорошо сшитом, ладно сидящем на нем костюме, белой рубашке и темном галстуке, он с первого взгляда мог понравиться и действительно нравился многим.
Беседовать с ним было интересно и увлекательно. Он был глубоко начитанным человеком, много рассказывал о своей работе над новым романом.
Тогда же она дал Никифору Леонтьевичу подстрочник начала романа. И меня тоже попросил прочесть. Не отрываясь от рукописи, я прочитала подстрочник за один вечер. На следующий день я сказала Даширабдану, что на меня даже подстрочник произвел не меньшее впечатление, чем произведения Яна В.Н. о Чингис-хане и хане Батые. Мне показалось, что такое сравнение понравилось Даширабдану и он даже был польщен.
С того времени и началась совместная работа Батожабая и Рыбко над романом «Похищенное счастье». Они оба были настолько увлечены своей работой, разговорами, спорами, что иногда не замечали ничего вокруг.
Мне вспоминается такой случай. Однажды они шли ко мне на работу и вдвоем тянули за веревочку санки, где сидела укутанная в шубку и теплый платок наша дочь Танюшка. На каком-то повороте она вывалилась из санок. А они, увлеченные своим разговором, не обратили внимание, что санки полегчали, и продолжали свой путь. И только пройдя метров 20-30, обернулись и увидели лежащую на дороге молчком Танюшку. (Эту историю очень любил рассказывать всем знакомым Африкан Андреевич Бальбуров).
В начале 1958 года Батожабай и Рыбко едут в Москву для дальнейшей работы над романом. Они жили в писательском Доме Творчества «Переделкино». И, как писал мне Никифор Леонтьевич, условия для работы были почти идеальны. Работа быстро продвигалась вперед, и вскоре первый вариант был готов и передан в издательство «Советский писатель».
Редактором была назначена Елизавета Рувимовна Рамм. О ней мне рассказывал Михаил Николаевич Степанов как об опытном, строгом и требовательном, но доброжелательном редакторе. Об этом же можно было судить и по той переписке, которая завязалась между автором, переводчиком и Елизаветой Рувимовной.
Рамм очень точно и тонко подметила многие недостатки и в содержании романа и в стиле перевода. Дала, на мой взгляд, дельные советы о внесении дополнений. И началась новая полоса работы над романом по замечаниям Е.Р. Рамм и рецензента Рунина. Была договоренность, что автор и переводчик к ноябрьским праздникам приедут в Москву с готовой рукописью романа.
Никифор Леонтьевич в Москву приехал сразу после праздника, то есть в ноябре 1958 года. А через неделю туда приехала и я. Даширабдан задерживался в Улан-Удэ, продолжал дописывать новые главы.
Елизавета Рувимовна и Никифор Леонтьевич по нескольку часов ежедневно напряженно работали вместе у нее на квартире. Отредактированный и исправленный по ее замечаниям вариант романа я перепечатывала набело для издательства.
Приезд Батожабая внес еще большее оживление и напряжение в работу. Надо было проводить и редактировать новые главы, вносить дополнения и изменения в готовые части романа. Я все это, очень скрупулезно и дотошно вчитываясь, перепечатывала. Ни автор, ни переводчик не заметили, что в ретроспективном рассказе о судьбе Галсана-Горбуна один из второстепенных действующих лиц, а именно Шаргай-нойон, полицейский десятский, погиб в горящей юрте. А в первой главе романа, где действие происходит через несколько лет после гибели Шаргая, он принимает участие в аресте главного героя Аламжи. Перепечатывая эту главу, я обратила внимание Даши на это обстоятельство. Пришлось срочно «вытаскивать» из огня Шаргая. Потом он частенько шутил, что я «спасла от смерти» полицейского десятского.
Работа над романом шла очень напряженно. А у Елизаветы Рувимовны было больное сердце, в недалеком прошлом она перенесла инфаркт. И случилось непредвиденное: она скончалась в самый разгар работы. На дальнейшее редактирование романа была назначена С.Ш. Сабитова. И, как потом она сама рассказывала, взяла домой читать отредактированные Елизаветой Рувимовной части романа. Начала читать и не могла оторваться от чтения всю ночь. Читала до рассвета, настолько была увлечена.
К середине февраля первая книга романа «Похищенное счастье» была дописана, переведена, отредактирована, перепечатана и сдана в издательство «Советский писатель». Началась дальнейшая уже издательская работа над романом по пути его продвижения к читателям.
5.06.1959 г. книга была подписана в печать и в этом же году вышла в свет. На одном из экземпляров, подаренных мне, Никифор Леонтьевич сделал памятную надпись: «Дорогой Валерии Михайловне, которая приложила так много труда, чтобы появилась на свет эта книга». Конечно, надпись эта до некоторой степени шутливая. Книга и без моего участия была бы напечатана в свое время. Но, согласитесь, приятно и лестно получать в дар книгу с таким автографом.
Мне кажется, этот роман – самое значительное из созданного Даширабданом Батожабаем.
Характер Даширабдана был непростой, трудный. Настроения его были непредсказуемы, быстро меняющиеся. Не всякому человеку было рядом с ним легко и просто. И все-таки вокруг него всегда было много людей, писателей, артистов, художников, журналистов. Когда он непродолжительное время жил у нас, двери квартиры не закрывались. Одни приходили, другие, уходили. И со всеми он находил о чем поговорить, о чем поспорить, что-то посоветовать.
Батожабай был разносторонним и плодовитым писателем, работоспособности необыкновенной. Но постоянное общение с людьми мешало творчеству, отрывало его от работы над романом. И однажды он скрылся от всех на Верхней Березовке, где мы с Никифором Леонтьевичем снимали две комнаты на писательских дачах. В одной из них и обосновался Даширабдан. В будни на дачах было безлюдно, тихо, спокойно, никто ему не мешал усидчиво и плодотворно работать.
И только Лхамасу Батуевне Никифор Леонтьевич сказал, где скрывался ото всех Даширабдан. Она приехала навестить его. Я видела, как он был рад неожиданной встрече с ней.
До этого посещения мне мало приходилось общаться с Лхамасу Батуевной. А с этого дня у нас появилась взаимная симпатия друг к другу.
Встреча с такой женщиной, как Лхамасу Батуевна, была, что называется, даром Божьим для Батожабая. Пришел конец его безалаберной, без постоянного угла, жизни. Лхамасу стала для него и любящей женой, и хранительницей семейного очага, домашнего уюта. Стала и его первой помощницей в писательских делах, секретарем его деловой переписки. Приводила в порядок его обширный архив. Ее усилия помогли организовать Батожабаю очень ценную научную библиотеку, где собирались уникальные произведения художественной, исторической, социально-экономической, географической литературы о Тибете и Монголии. Сам он не просто собирал книги, а очень внимательно их прочитывал, изучал, делал заметки. Поэтому так интересно было с ним беседовать, слушать его рассказы, узнавать много нового для себя.
Мне очень повезло, что пришлось встретиться и несколько лет общаться с таким интересным человеком, как Даширабдан Батожабай.