Главный редактор журнала «Байкал» Булат Аюшеев сравнивает издания «Похищенного счастья» разных лет и рассказывает о самых впечатляющих сценах из романа.

Первое бургизовское издание «Похищенного счастья» в переводе Никифора Рыбко стояло у нас дома рядом с другими книжками, которые я имел обыкновение брать и читать с первого попавшегося места и потому могу сказать, что подобно многим моим сверстникам вырос в окружении героев, созданных воображением Батожабая.

Более того, когда много лет спустя я подготовил для районного еженедельника подборку стихов – тогда их еще печатали в газетах – на тему любимых книг, в нее вошел помимо стихов, навеянных Уэллсом и де Костером, стих про героиню «Похищенного счастья» Жалму.

Стих был слабый, но зато сильным было впечатление, которое легло в его основу – сцена на скотомогильнике, когда «бедный народ», по выражению другого героя трилогии Булада, поневоле становится свидетелем и соучастником готовящейся расправы над несчастной потерявшей рассудок женщиной.

Уже работая в журнале, я услышал от Натальи Ильиной, в прошлом редактора Бурятского государственного издательства, историю про то, так на одной из встреч с читателями Батожабая спросили, что стало с Жалмой, и он ответил «умерла» и заплакал.

Это так потрясло Ильину, что она постоянно возвращалась к этому эпизоду.

В воспоминаниях вдовы писателя Лхамасу Батуевны, с которой Батожабай встретился как раз в пору написания трилогии – это конец 50-х годов, начало 60-х – есть рассказ о том, как близко к сердцу принимал писатель страдания своих героев, мучился, не спал ночами.

Все так. Но когда открываешь роман через много лет и, можно сказать, в другой стране, все равно закрадываются сомнения и в собственном уровне эмпатии (сопереживания), что со временем мог понизиться, и в способности текста вызвать эту самую эмпатию, мало ли что могло с ним произойти.

Но с этим-то как раз оказалось все нормально, зато выяснилось, что так поразившей меня в детстве сцены на скотомогильнике в том виде, в каком ее помню, в книге 2001 года выпуска нет.

А история такова, что еще при жизни Батожабая перевод трилогии был издан в Москве в издательстве «Современник», но в сокращённом варианте и одним томом, и по этому переработанному тексту и осуществлялись более поздние переиздания на русском.

Лхамасу Батуевна вспоминает, как по приезде в Москву ей с Батожабаем и его друзьями пришлось срочно сокращать роман и что они даже переусердствовали и потом по просьбе московского издательства возвращали назад изъятые главы.

Благо у меня был под рукой журнальный вариант 58-го, по-моему, года с первоначальным вариантом, я смог сравнить, что было и что стало.

Кто читал, тот помнит, что сумасшедшая Жалма поселяется рядом со скотомогильником, питаясь мясом павших животных, и когда в округе случается эпидемия сибирской язвы, ламы объявляют, что причина бедствия оборотень, вселившийся в Жалму, и что единственный способ остановить эпидемию – закопать ее живьем.

В московском варианте в жертву собираются принести батрачку Долгор и целый яркий эпизод, где сердобольная Долгор кормит и обмывает Жалму, опущен.

И конечно я не мог обойти вниманием еще одну триггерную для читателей сюжетную линию – историю малыша Балбара, сына Жалмы, которого отвергнутый ею и, как ему кажется, униженный Самбу-лама крадет и прячет в специальный ящик «чтобы рос только в ширину», а потом объявляет искалеченного ребенка божеством.

Эта сюжетная линия в принципе осталась нетронутой, и здесь необходимо напомнить об одной, как мне кажется, непроговоренной проблеме сегодняшней рецепции (восприятия) советской канонической литературы, выдержанной в русле войны старого и нового, классовой борьбы и поиска внутренних и внешних врагов. В «Похищенном счастье» это, понятное дело, угнетатели разного рода и ламское сословие.

Все младописьменные литературы СССР создавались и развивались в таком вот постоянно генерируемом государством электрическом поле с заданными характеристиками. Потому они были так похожи, особенно в первые свои десятилетия.

Проблема аутентичности восприятия, о которой я говорю, вообще-то была всегда, генеральные линии напряжений в книгах советских писателей обычно легко считывались и четко опознавались читателями, выросшими на русской и мировой классике, как нечто скучное, дежурное и пропагандистское.

В этом смысле «Похищенное счастье» Батожабая вполне канонический советский текст, но с добавочными степенями свободы в национальный язык и ещё одну характеристику, которую можно приблизительно определить как особенное пространство. В трилогии это мир, ориентированный с севера на юг, на Центральную Азию и Тибет.

В постсоветском бурятском (и не только) литературоведении не принято, насколько мне известно, акцентировать внимание на том, что я называю родовой проблемой рецепции «литературы большого госзаказа». Во всяком случае, мне ничего не попадалось.

В эпоху свободно сосуществующих дискурсов сама постановка вопроса может показаться непонятной.

Тем не менее, ничем другим кроме как исчезновением идеологического контекста из окружающей реальности объяснить известное сопротивление, которое подчас испытывает читатель советской литературы, не получается. Речь, конечно, идет не обо всей литературе советского периода, она была разной и зачастую даже вполне себе антисоветской.

Говорю как редактор журнала, открывшего год большим циклом статей, посвященных юбилярам писателям-классикам советского периода.

Но что если все выше сказанное справедливо в первую очередь для читателей, сформированных в советское время, к которым отношу и себя.

И я могу только догадываться, как, например, трилогия «Похищенное счастье» выглядит в глазах читателя, родившегося уже после распада Союза.

Возможности альтернативного прочтения советского канона посвящен, как мне кажется, известный роман Михаила Елизарова «Библиотекарь», где тайные сообщества хранителей и собирателей текстов некоего лауреата всех главных советских премий бьются друг с другом насмерть в чистом поле.

Но возвратимся к «Похищенному счастью» и конкретно к триггеру, который условно можно назвать «ящик-тюрьма».

В романе он появляется не раз. Так из сундука-тюрьмы в одном из дацанов Поднебесной вызволяет маленького хуварака Гун Эрбэда разбойник Ван Тумэр. Самого Ван Тумэра, осужденного за преступление, которого он не совершал, заключают по китайскому обычаю в тесный ящик, больше похожий на гроб.

Предположение, что история несчастного Балбара могла быть навеяна Батожабаю сюжетом об европейских скупщиках детей компрачикосах, который положил в основу своего романа «Человек, который смеётся» Виктор Гюго, все-таки маловероятно.

Скорей, это примета того самого особенного пространства, о котором говорилось выше и в границах которого ищут свое заблудившееся счастье герои трилогии – путь паломников, торговцев и контрабандистов, которым проходит сначала отец Наван-Чингиз, а потом и сын его Аламжи.

Противостояние их наполнено скрытым электричеством.

Если, скажем, представить структуру трилогии в виде схемы на белой стене, где связи обозначены натянутыми цветными нитями, как обычно показывают в кино, и представить, что кто-то поднес спичку и нити вспыхнули, превратившись в пепел, то в случае с Наван-Чингизом и Аламжи все равно останутся неизменными эмоции стыда и вины, транслируемые словами. Примерно так работает сегодня и вся книга – на уровне несгораемых элементов. В очерченном ею пространстве вполне найдет место себе и своим воспоминаниям каждый бурят-монгол.

Поэтому, наверное, мне не кажется верхом легкомыслия, когда кто-нибудь начинает писать фанфики к «Похищенному счастью».

Меня, скорей, будет напрягать хорошо знакомая оторопь целенаправленной мысли, не знающей, как подступиться к одному из главных произведений романного жанра в бурятской литературе.

Ну то есть, если я не понимаю, я читаю, а если читаю и не понимаю, то несомненно чувствую, а если при этом еще сопереживаю, то кто скажет, что это не есть понимание?